НЕ РАССТРАИВАЙСЯ, МАЛЬЧИК! Научишься ещё!?
Ровесник март 1985 Алексей Поликовский (сейчас обозреватель "Новой Газеты") 1. "Когда мы едем играть в Канаду, то говорим между собой: ну, посмотрим сейчас, кто чего стоит! В Канаде проверяются репутации. Есть игроки, которые там не выдерживают. Хороший игрок оказывается слабым человеком. Жмется. Отворачивает. Не идет на столкновения. Матч с канадцами - час в экстремальных условиях. И нужна огромная смелость, чтобы, не раздумывая, пойти на двух защитников, которые клюшками машут у твоего лица, как секирами. А вратарь в Канаде должен творить чудеса. Там мало сыграть хорошо. Ну, скажут, он сыграл хорошо, но команде не помог, не спас... Вратарь в Канаде должен спасать. Чтобы канадцы почувствовали, что против них - стена. Только так их можно победить". Третьяк рассказывает спокойно, ровно, от него исходит ощущение силы - не только физической. Душа его как будто глубоко сидящий в воде корабль - не раскачаешь. Кисти рук, лежащих перед ним на столе, широки как доски. И тут же вскоре типично-мальчишеский, застенчивый жест - широкой своей ладонью он приглаживает и без того гладкие, коротко подстриженные виски. Голос у него высокий. И во всем его облике есть что-то мальчишеское, светлое. Есть такие ребята в школе - у них рубашка и на верхнюю пуговицу застегнута. Они старательны и тем трогательны. Он о себе, подростке, говорит: "Я воспитанный мальчик был. Опрятный..." 2. Тренер Ерфилов, первый тренер Третьяка, помнит, как Владик пришел к нему: "Он безоговорочно сказал, что хочет быть вратарем. Я поставил его у борта, без формы, бросал ему и смотрел, как он ее хватает, цепляет..." Сам Ерфилов большим хоккеистом никогда не был и о своей карьере игрока говорит с иронией: "Я играл в нападении. Стал хуже играть - перевели в защиту. Еще б, наверно, немного поиграл - поставили б в ворота..." Но он этого ждать не стал, ушел. И, несмотря на то, что лишь вратарем он на хоккейном поле не был,- именно на вратарей у него чутье. В нем мешаются гордость и смущение, когда в конце нашего разговора он напоминает: "Мышкин ведь тоже мой..." И во всем его рассказе о том, как когда-то однажды пришел к нему долговязый худой парень с длинными руками, и стали они работать, "не готовясь быть великими", ощутим легкий привкус горечи и грусти, с какой рассказывают о первой любви и о выросших учениках, которых ты помнишь маленькими. "Это было у Владика как дар - умение трудиться. У него было главное, что делает вратаря,- желание выручить команду. Только это желание дает стабильную игру. Можно одну-две игры сыграть на всплеске эмоций: я хочу... Но на этом долго не выдержишь. Да и тут не все еще. Один вратарь боится не помочь команде. Второй очень хочет помочь. Кто будет лучше! Второй - это Третьяк. И это еще не все. Отношение к игре - его Владик пронес с начала до конца, через всех этих канадцев..." - "То есть!" - "Вот вы хотите играть, а я хочу хорошо одеваться. Одни работают для славы и денег, другие ради великой идеи Игры!" - Кулак Ерфилова бьет по воздуху, и голос наливается силой, как будто он свое глубинное убеждение отстаивает перед невидимым вра-| гом. "Ни разу в жизни в ЦСКА В. Владик не поинтересовался, будет ли премия! Понимаете! Только такой вратарь выдерживает все!" 3. Тогда, когда тренер Ерфилов работал с командой десятилеток, был там и другой вратарь - Гена Лапшенков с Хорошевки. Там началась их дружба и борьба. Друзья, они не похожи друг на друга. Третьяк высоченный, спокойный в любой "заварухе" (словечко дублера Третьяка по сборной Сидельникова), с грудью обширной, как колокол. Лапшенков маленький, горячий, спешно говорящий, как будто изнутри жжет его огонь. Он рассказывает: "Пришел я на тренировку, а мне кричат: "А твою форму взяли!" А за форму мы дни и ночи готовы были работать. Потом, бывало, ночевать в раздевалке оставались после вечерней тренировки, чтобы утром начать. Я (сдавленным горлом, по нарастающей вверх): "Форму! Кто посмел! Кто позволил!" Стоит передо мной долговязый. Мои щитки ему до колена доходили. Думаю, убью. Мне десять, ему девять. Но, увидя те глаза, не смог. Душевность глаз: "Прости! Не я надел, мне сказали надеть!" Не наглые. Извиняющиеся. К другим ребятам была у меня зависть, кто на мое место в воротах вставал. А к нему не было". 4. "Канада всегда будет первой в хоккее и в производстве пшеницы!" Так сказал канадцам их тренер Синден в 1972 году, перед первой суперсерией. И, выходя на матч, стоя на синей линии, они пели национальный гимн. Всей командой. После первого поражения в Монреале они пели с таким выражением на лицах, что было ясно - эти парни вышли не в хоккей поиграть, а стенка на стенку сразиться. В такой игре кто поддастся первый хоть на пядь - тот проиграл. Третьяка эти здоровенные, латаные-перелатаные врачебной иголкой мужики поначалу не принимали всерьез. "Владик не отличался монументальностью. Он был тогда худой, дохлый. Но выносливый. Никто не мог понять года три, как он вообще шайбу ловит" (Ерфилов). И они тоже, видно, заметили что-то мальчишеское в этой долговязой фигуре и скромной улыбке. Во всяком случае, когда на тридцатой секунде первого матча Фил Эспозито забил гол, он подъехал к Третьяку и похлопал его по плечу: "Не расстраивайся, мальчик! Научишься еще!" 5. Перед первым матчем первой суперсерии, 2 сентября 1972 года в Монреале, в одну из раздевалок "Форума" пришел великий канадский вратарь Жак Плант. К тому времени он уже кончил играть. Лицо этого человека было зашито врачами 300 раз. После трехсотого наложения швов он первый в мире стал играть в маске. Его маска вместе со свитером Третьяка хранится в Музее хоккейной славы в Торонто. Он пришел, чтобы поговорить с Третьяком. В тот день в Канаде никому и в голову не могло прийти попросить у Третьяка его свитер для музея. Он был "приятный молодой человек", как определил его канадский вратарь Тони Эспозито, новичок, любитель, приехавшийпоучиться у канадских профессионалов. Третьяк ни с кем не разговаривает перед игрой. Последние два часа перед выходом на лед он не произносит ни слова. После двухчасового сна с трех до пяти (в изголовье на тумбочку он всегда ставит фотокарточку жены Тани) он погружается в молчание и делается похож на человека, совершающего двадцать второе математическое действие в уравнении, что он решает про себя. В команде знают, что его лучше не трогать. Никто не обращается к нему. В автобусе, на своем, четвертом сзади, месте он приезжает на стадион и разминается в раздевалке, еще не надевая формы, с отрешенным видом совершая всегда одни и те же наклоны и растяжки за час до матча. (Каждый хоккеист знает свой способ подкупить судьбу: Сидельников натягивает левый конек обязательно прежде правого. Фил Эспозито в соседней раздевалке надевает старую черную майку наизнанку и задом наперед.) И вдруг в этот момент входит человек с выразительным жестким лицом и говорит через переводчика, что он, Жак Плант, хочет поговорить с вратарем советской сборной. Для Жака Планта Третьяк сделал исключение, вынырнул из невидимой барокамеры, в которой проводит часы перед игрой, нарушил обет молчания. Плант же подвел Третьяка, который в его представлении наверняка был вратарь-мальчик, юный, неоформившийся, к стоявшей тут же доске, где тренеры рисуют схемы атаки и защиты, и, рисуя мелом, стал объяснять Третьяку особенности игры великих канадцев, которые готовились в соседней раздевалке! "Я очень удивился. Стоял, слушал. Вообще-то у меня картотека в голове. Я знаю, чего от кого ждать. Но про них я не знал ничего. Не видел ни разу. Перед таким матчем! Плант объяснил мне, что Эспозито может бросить без подготовки, неожиданно. Бросает прямо из дриблинга, слитно, так что не заметишь момента броска. Может бросить, даже стоя спиной к воротам. О Хендерсоне сказал, что он прямолинеен, бьет без хитростей. Почему он это сделал! Наверное, жалел меня. Из вратарской солидарности. Пожал мне руку, пожелал успеха и ушел". 6. Когда канадцы забили второй гол, "как-то не по себе стало...". Третьяк покачивает у груди рукой, показывая, как закачался в эти минуты лед под ногами. А они все перли, все накатывали, все бросали шайбу, и шайба летела из углов, с центра, от синей линии, из кругов для вбрасывания, от бортов с рекламой фирмы "Сони". Отовсюду. В те минуты казалось ему, что на льду не одна шайба, а десяток, как на тренировке, где пулеметом, без пауз, стреляет во вратаря вся команда. А он упал, вскочил, отбил, нырнул, поймал, подставил тело в азарте. У вратаря по-настоящему защищена только правая рука - там "блин", а все остальное "как телогрейка против камней" (ощущение Сидельникова). Тогда впервые ощутил Третьяк эту манеру профессионалов атаковать отовсюду. Вот Третьяк кричит: "Бей!", высокий голос его летит надо льдом, покрывая скрежет тормозящих коньков, стук сталкивающихся клюшек,- и Васильев, повинуясь его команде, впечатывает Голсуорси в борт, спиной на борт летит канадец и все же успевает бросить. Но Третьяк предусмотрительно прикрыл угол, щелочки не оставил. Вот по краю катит Парк, его достают двое наших, он вязнет, но все же умудряется бросить из кутерьмы - в двадцати сантиметрах надо льдом, стремительной летающей тарелочкой свистит шайба. Третьяк не видел момента броска, но он собран, как старательный ученик на контрольной, и потому кто-то внутри его знает заранее, что делать. Шайбу, пущенную от души метров с семи, поймать нельзя, если не начать ловить ее до того, как она уйдет с крюка. Он и шпагат делает не как все, не разворачивает ногу, а просто отбрасывает ее в сторону - так быстрее и удобнее, и можно выиграть миллисекунду, и в заранее им намеченной точке пространства шайба встречается с желтым, толстым щитом. Атака! Опять атака! Усилием воли, напряжением всех сил Третьяк останавливает маятник атак. И наше крылатое нападение, почувствовав, что он поймал свою волну и ему теперь не забьешь, как бы напитывается его силой и воодушевлением. И вот Зимин, маленький фантазер по кличке Ежик, с правого края совершает свой слалом, финт вправо, финт влево, и шайба в воротах, и клюшки вскинуты вверх! Тишина на трибунах. Драйден, двухметровый канадский вратарь, выгребает шайбу из сетки. И начинается упорное, долгое осиливание канадцев. Они контратакуют, но в их бросках все меньше лихой силы, они бьются, но как-то затверженно, мрачно выезжает Эспозито на точку вбрасывания - счет уже не в их пользу, а Третьяку, которого он хлопал по плечу полчаса назад, никак не забить. "Это был лучший матч моей жизни. Мы выиграли 7: 3. Один из лучших..." - поправляется он, вспомнив, наверное, и другие, где с него начиналась победа. Но он никогда не скажет, что играл в тех матчах отлично, а скажет: "Я выручал". 7. После восьми игр первой суперсерии канадцы назвали его вратарем-стеной и объявили, что он все лето, каждый день по полтора часа, ловил шайбу, пущенную из канадской же катапульты. "Ничего подобного!" - говорит сейчас Третьяк. Кроме того, они жаловались на свою плохую разведку, которая доносила, что молодой советский вратарь откровенно слаб. Два канадских тренера видели его в тренировочном матче против второй сборной, где он пропустил девять шайб, из них шесть под левую руку. Четыре первых игры все канадское нападение, свирепея, швыряло, бросало, било и щелкало шайбу под левую руку Третьяку. Он ловил. На пятую игру они вспомнили, что есть и правый угол... Вратарь-стена! Надежность стены есть в виде его рук, в пожатии его не столь жесткой, сколько широкой ладони, обхватывающей вашу руку так, как вы можете обхватить руку ребенка, в мощном размахе его плеч... Надежность стены есть в его невозмутимости. И я, сколько бы вопросов ему ни задавал, как бы ни пытался проникнуть за его стену, видел только пожатие длинных плеч и выражение твердого, уверенного в своем праве быть покоя на лице. "Владислав Александрович, вы супермен!" - спросил я наконец. "Да какой я супермен..." - тянет он, больше говоря тоном, чем словами. 8. В его картотеке Бобби Халл, дюжий, широкий, крепко стоящий на льду, с ручищами, которые сделают честь лесорубу. Он и на лед выходит в парике - парик на присосках, чтобы не слетел в столкновении. Видимо, бросок его действительно уникален, потому что на мой вопрос: "Что в картотеке есть про Бобби Халла!" Третьяк отвечает: "Бросок!" - "А еще что!" - "Сильный бросок!" - отвечает Третьяк, после паузы и пожимки плечами. И действительно, тот, кто видел, как бросает Халл, зрелища не забудет: всю мощь своего разогнавшегося тела он переливает вдруг в ручищи, и шайба срывается с крюка со скоростью маленького метеорита, а Халл весь вытягивается с клюшкой в руках вслед броску. Фил Эспозито - высокий, сверху увенчанный, как короной, буйной шевелюрой черных кудрей, лезет он, как медведь через забор, через плечи защитников к воротам, клюшкой орудует то как пикой, то как шлагбаумом, то вдруг с ловкостью циркача, с быстротой, удивительной в такой махине, перебросит клюшку из руки в руку, точно подставит под скользящую из угла шайбу: гол! И поедет, улыбаясь до ушей. В Москве на трибунах за улыбку и силу его, его звали Филя. Теперь - Кэшмен. Боевой петух канадской сборной. Лучший хук левой в Национальной хоккейной лиге (НХЛ). По пять раз за матч норовит сбросить перчатки, отбросить клюшку и затеять драку. Курнуайе. На тренировках бросает железный "блин" весом один килограмм. Пит Маховлич, чем-то похожий на актера Смирнитского, красивый, статный - и потехничней других. Пол Хендерсон. Редкий канадец, играющий в шлеме. Прямолинеен как поезд. В предпоследнем матче суперсерии он забил победный гол за две минуты до конца и сказал: "Это величайшее событие в моей жизни!" Но величайшее было для него впереди. Перед последним периодом последнего матча суперсерии в Москве канадцы проигрывали 3: 5. На 43-й минуте Эспозито забил четвертый, на 53-й Курнуайе пятый. Третьяк берет лист бумаги и рисует схему: "Всю жизнь этот гол помнить буду..." Атака канадцев сорвалась. Хендерсон врезался в борт за воротами и упал. "О нем просто забыли". На трибунах все встали. Сам воздух был пронизан лихорадочным возбуждением. Ничья кончала серию в нашу пользу. Шайбу вел Ляпкин. Канадцы откатывались назад под беспорядочный, всевозраставший крик трибун. Ляпкин дал пас. Эспозито на синей линии перехватил пас и сразу же бросил вперед, где за спиной Ляпкина выезжал на пятачок Хендерсон - в томительной, страшной пустоте у наших ворот принял он шайбу. Третьяк черточкой рисует, как он упал. "Я ничего не видел",- говорит Сидельников, бывший на скамейке у борта. "Все повскакали. Все как в тумане..." "Владик упал чуть раньше, чем надо",- говорит Лапшенков, вратарь и друг Третьяка, видевший все это с трибуны, и в этом "чуть", которое он произносит с болью,- вся невозвратимость и краткость мгновенья, перевернувшего мир. Оставалось 34 секунды до конца... 9. Его никто не винил: "Есть шайбы, которые вратарь объективно не может взять- когда два выходят на одного или два на ноль, то есть два нападающих на вратаря". Знание, что объективно такая шайба не берется, освобождает психику от излишнего долга и помогает ее все-таки взять. И еще: "Я с детства сам себе как тренер был. Тарасов потом еще говорил Тихонову: "Ты его не трогай, когда он пропустит, он сам себя линчует". И вот Третьяк сидит в раздевалке, опустошенный, со слипшимися волосами. "Вам нужна жалость после таких шайб!" - "Нужна".- "И кто же?" - "Жена. Или Гена Лапшенков. Или второй вратарь. Вратари, они понимают..." Пришли в раздевалку люди и сказали, что канадцы просят его свитер и клюшку Якушева для Музея хоккейной славы в Торонто. Он отдал свитер и видел его потом в Торонто под стеклом: "Свитер великого русского вратаря Третьяка". Никто в Канаде больше не похлопывал его по плечу, даже если он пропускал. А другой великий, Бобби Халл, попросил Третьяка дать ему автограф, подписать книгу. Халл один из тех канадцев, что ярость свою оставляет на поле. "Он хороший человек, чувствуется. Не ставит себя выше других. Улыбка у него хорошая". Такая же симпатия без слов у него с вратарем Чиверсом. Говорить трудно, если вы стоите в противоположных воротах. Но в том пожаре и вихре, в той сшибке, что представляют из себя встречи наших с канадцами, достаточно улыбки, кивка, прищуренных глаз, удара клюшкой по щиткам перед матчем, чтобы показать, что есть кое-что более высокое, чем разделяющая людей жажда победы. "Хотя это и трудно бывает понять. Когда ты проиграл. Когда у тебя лицо разбито в кровь". Он говорит, и в его глазах нет каменной самоуверенности, наглого напора, который мог бы быть в глазах у вечного победителя,- нет, там, на дне, есть грусть, есть знание о цене. 10. Игра с канадцами - это вихрь рывков, толчков, ударов, столкновений, мгновенных поединков на каждом метре поля. Ты стоишь в воротах, и они все время норовят "ширнуть" тебя (тоже словечко Сидельникова). Ты хочешь сыграть клюшкой - они бьют по клюшке сверху, так что она подскакивает, пропуская шайбу. Они цепляют тебя. Ты видишь на их лицах несомненное желание вбить тебя в ворота вместе с шайбой, когда ты в следующий раз поймаешь ее. Ты видишь, как пошедший в обыгрыш Викулов нарывается на плечо защитника, словно на железный брус,- и летит на лед с выбитой ключицей. Ты слышишь, как грохочет сотрясенный борт, когда двухметровый Робинсон всем своим весом вбивает в борт Крутова. Ты видишь все их маленькие жестокие хитрости, незаметные с трибун. Вот летит вперед Макаров - уникальный дриблер, мастер замысловатых проходов и пасов! - и накатисто идет за ним защитник, охлопывает Макарова клюшкой. Это можно по правилам. Эпизод как эпизод. Но весь легкий, летучий, изящный проход Макарова есть движение через боль, есть скрежет зубовный и натяжение терпящих нервов, потому что защитник бьет клюшкой по незащищенным местам. Слабые места хоккейной амуниции канадцы знают прекрасно. Это икры, руки от плеча до локтя. Они могут в своем жестком отношении к игре умышленно бить по больным местам. В 1972 году в Москве сборная НХЛ охотилась за Харламовым, зная про его больной голеностоп. И те же самые канадцы, беспощадные к Харламову, не раздумывая, ложились под страшные броски нашей защиты, как это делал литой, на маленького боевого орла похожий Стэплтон на последней минуте третьего московского матча 1972 года, трижды подряд. Страх им неведом. Это Горди Хоу, попав на стол к врачу, требовал: "Зашейте меня побыстрее, док, я еще успею выйти на лед в этом периоде!" Но и у нас в раздевалке Михайлов шутит перед выходом на лед: "Эй, доктор, у вас хватит на сегодня шовного материала!" 11. Вратарь-стена! Человек без нервов! Человек долга! Человек, умеющий забывать обо всем, кроме хоккея, концентрировать волю, подавлять страх! ("Когда на ворота прет махина с трехметровым замахом, боюсь ли я! Что ж я, дурак! Боюсь. Может ведь убить, если шайба в горло попадет. Но в игре преодолеваешь страх".) Вратарь-стена! Машина для поимки взбесившихся шайб! Человек-компьютер! Рассказывает Лапшенков: "Прилетаю я 25 августа 1972 года с юга, меня встречает брат. Говорит: "Поехали! Есть дело! Владик сказал тебя привезти!" Привозит к Владику, открываем дверь, там много народу, захожу, меня знакомят с Таней. Тогда я понял, что он женился. Тогда я сел и не задавал вопросов... Надо было отговорить человека! (Так я тогда думал, сидя-то...) Ну что это... Вдруг, в нужный момент, первый вратарь... Его малейшая несобранность для команды катастрофа. Представляете! Это ж самое ответственное испытание в жизни! На высоком уровне решался вопрос: играть нам с профессионалами или нет... и вдруг... какая-то свадьба... Он же должен улететь! К чему! Месяц обождать не мог! Потом он рассказал, что видел Таню перед этим всего несколько дней. В первый же день сделал предложение ("Не совсем так,- сказал Третьяк, читая этот материал.- Пятого августа познакомился, десятого сделал предложение. Это риск был какой!" Он засмеялся.. ) Она ему, конечно, отказала. На второй день он приехал с папой уже - уговаривать. Те девять шайб, которые видели канадские разведчики, он пропустил как раз за день до свадьбы. Через два дня он улетал в Канаду. Я ему ничего не сказал. Руку пожал. Про себя так говорил: "Владик! Ты мне перебивал все время путь! Ты учти! Едешь за нас всех! Если сломаешься - сотру в порошок!" В то время Лапшенков уже ушел из ЦСКА в "Динамо". В ЦСКА при Третьяке ему делать было нечего. И он говорит пылко: "Кто остался, мы все видели себя там: а как бы я! Если б мы там были - мы б профессионалов взглядами сожрали! Ведь сколько б мы ни дрались между собой, но - извините! - когда мы в одной компашке, я свою голову не пожалею! Когда бьемся с канадцами, подкожные варианты отходят прочь. Остаются высокие чувства".

.